Самый бездомный поэт получил московскую прописку

«Веленью Божию, о муза, будь послушна,
Обиды не страшась, не требуя венца;
Хвалу и клевету приемли равнодушно
И не оспоривай глупца».

Рассудительная трезвость последней строфы пушкинского Памятника противоречит пафосу первых четырех четверостиший. В советских изданиях ее даже не всегда печатали, настолько она меняет смысл стихотворения. Похвальбу параметрами своей известности Пушкин вдруг обрывает заявлением, что слава глупа. Хвалу уравнивает с клеветой.

Уличный памятник — не всегда клевета на прототип, но всегда серьезное испытание.

Одно дело жить в памяти благозвучным отрывком и совсем другое — оказаться среди прохожих.

Отношения памятников с окрестными жителями всегда непростые. Не зря князю Голицину приснилось, что его преследует уличный истукан и из его рассказа родился сюжет великой поэмы. Монументальные жители городов пытаются захватить если не сознание, то подсознание минутных существ, а минутные существа обживают пространство вокруг кумира, окаменевшее от его взгляда.

В наше время с памятниками держатся запанибрата. Шемякинский Петр вытерт до блеска туристами, полагающими удобным фотографироваться у него на коленях. Памятник Хо Ши Мину со скульптурой человека, встающего с колен, облюбовали подростки со скэйтами. Своя, независимая от литературы жизнь, — у бронзовых Пушкина, Гоголя, Грибоедова.

«Конечно, главный памятник Мандельштаму — его стихи, — говорит поэт Олег Чухонцев, председатель группы по увековечиванию памяти Мандельштама в Москве. — И можно увидеть парадокс в том, что у самого московского поэта Бориса Пастернака памятника нет, а у самого бездомного — Мандельштама — он появился. Но я рад, что такой — даже не просто памятник, а дворик этого поэта — теперь есть в Москве. Современное монументальное искусство часто недоброе, антигуманное, а этот маленький мемориал, сооруженный Дмитрием Шаховским и Еленой Мунц, — продолжение человечной традиции в архитектурной истории Москвы. Столица сама себя уничтожает, но и сама себя возрождает».

Площадка с памятником приподнята над улицей Забелина. Напротив — дом 10 по Старогородскому пер., где одно время Осип Мандельштам жил в квартире своего брата. Может быть, это временное пристанище он упоминал в стихотворении 1931 г.:

«Когда подумаешь, чем связан с миром,
То сам себе не веришь: ерунда!
Полночный ключик от чужой квартиры,
Да гривенник серебряный в кармане,
Да целлулоид фильмы воровской».

«Это значимое в архитектурном и историческом смысле место в Москве. Не хотелось тут ставить очередного «мужика в пиджаке», — объясняет свое решение автор памятника Дмитрий Шаховской. — К таким фигурам в современном городе относятся как к муляжам, чучелам. В нашем проекте важны и сам бюст на стеле из неправильных кубов, и все пространство вокруг, вымощенное плитами».

Это первая постоянная прописка Мандельштама в Москве, где он наездами прожил восемь лет. Ведь только он получил собственную квартиру — его арестовали. Он искренне пытался совпасть со своим временем — и был убит. Случалось, подлаживался, старался писать советские стихи, но то и дело срывался в горячечное бормотание — про «бесхлебный робкий Крым», про «кремлевского горца», про волчьи законы эпохи, в которой «куда, как страшно нам с тобой».

У фонетики стихов Мандельштама — плотность и пластика глины. Он, как никто, умел передавать вещность, шероховатость. Замечал «астраханскую икру асфальта» или что химеры на башне спорят — «Которая из них урод?» И одновременно говорил о невыразимом, невещественном, пытаясь разорвать «трех измерений узы», камень – сделать кружевом, слово — вернуть в музыку.

Хоть Мандельштам и призывал в одном из московских стихотворений: «Смотрите, как на мне топорщится пиджак!...» — перевести это на монументальный язык было бы опасно для репутации поэта. Пиджаки дискредитированы в жанре памятников. Может быть, поэтому работа Шаховского и не изображает поэта в какой-либо конкретный момент жизни, не пытается иллюстрировать его парадоксальные стихи, скульптор предложил экспрессивный портрет в камне.

И уже от прохожих на улице зависит, останется ли дворик Мандельштама серым заброшенным пятном или превратится в наполненное голосами и реминсценциями пространство. В камень, бормочущий о поэте — обидчивом, ершистом, смешливом, гениальном.