Претенденты на роль гения Москвы

У С.-Петербурга есть признанный символ — Медный всадник. А есть ли подобный гений города у Москвы? С этим вопросом мы пришли к Рустаму Рахматулину, автору сенсационной книги Две Москвы, или Метафизика столицы и координатору общества Архнадзор, которое защищает исторические памятники — с помощью уличных акций и судов.

—  Судя по Вашим книгам, в любом месте Москвы в течение столетий развивается собственный сюжет. Если бы у Вас попросили выбрать самый интересный сюжет —  например, для фильма, какой бы Вы предложили?

—  Мой любимый пример—  это потопная фабула Москвы-реки у подножья Воробьевых гор. Там есть этот сквозной сюжет —  в большой истории, личной биографии, в событиях искусств, архитектурных событиях. От падения Василия III с моста в реку, о чем мы узнаем из хроник, —  до усадьбы, которая называется Ноева дача (там во второй половине 19 в. была дача, которая принадлежала садоводу Ноеву). Между этими пунктами —  множество сюжетов. Скажем, здесь чуть не утонул Карл Иванович Зоннерберг, учитель Огарева, его спасли, и благодаря этому спасению познакомились Герцен и Огарев. В рассказе Шмелева Мартын и Кинга Василий Васильевич Косой чуть не тонет на лодочном перевозе, его спасет отец Шмелева —  на том же самом месте, где тонул Карл Иванович. А самый знаменитый сюжет —  утопление Муму. Оно происходит в этом же ареале. Утопление собачки, которое никто не может объяснить из логики повествования, оказывается объяснимым из логики пространства. То есть Тургенев просто попадает в фабулу места и одновременно ярче всего ее проявляет.

—  А Ноева дача превращает Воробьевы горы в символический Арарат?

—  Или, поскольку дача — веселое слово, оно отсылает нас к тому моменту, когда Ной уже насадил виноградник и отдыхает. Или вот маринист Айвазовский вдруг написал вид с Воробьевых гор — казалось бы, континентальный. В действительности это почти марина, здесь город превращается в остров над мокрым лугом.

—  Вы в своих книгах создали некий сакральный миф о Москве. Не с той ли целью, чтобы защитить столицу, ее архитектурные памятники от агрессивных девелоперов?

— —  У меня не было задачи столь откровенно публицистической. Но однажды я понял, что книга имеет отношение к градозащите, коль скоро обновляет взгляд на город. Даже Царь-колокол, Царь-пушка на страницах книги перестают быть глянцевыми туристическими сюрпризами. Оказывается, это глубочайшие вещи, к которым нужно относиться предельно серьезно. Человек —  не творец, а сотворец города. Отцы города должны понимать, что они не демиурги, он не то же самое, что Петр Великий в Петербурге. Это город другой природы. В Москве нет бога, кроме Бога. Не нужно этих властных движений княжеской длани, не нужно думать, что ты свободен менять город. Ты свободен лишь в том смысле, в каком у тебя есть свободная воля; свободен портить. Но должен понимать, что работаешь не с чистым листом. Будь скромнее, допускай, что бываешь неправ, не кричи, не командуй, придержи себя, послушай других...

—  Архитектура—  это же не чистого рода эстетика, она всегда была подчинена человеку, социальной задаче?

—  Повторю, градоделец свободен, как всякий человек, в том числе свободен ошибаться. Но метафизически, градостроительная история города – это история угадываний и неугадываний, приближения к праобразу и удаления от праобраза. Такой город как Москва не может быть прост. Промысел о Петербурге, на мой взгляд, состоит в отсутствии предзаданной формы и в дозволении максимальной человеческой свободы. Поэтому царь Петр становится богом города, а Медный всадник – гением места целого города. В Москве ни один монумент не оказывается «гением места» для целого города, потому что в Москве никому не попущено быть богом. Даже Ивану III, даже Ивану Калите, хотя оба они —  создатели тела Москвы и ее исторического значения. В Москве есть гении локальные. Пожарский —  гений Красной площади и, шире, уличных пустот вообще. Андрей Рублев —  гений окрестностей Спасо-Андроникова монастыря. А на роль гениев целого города есть только претенденты, и так будет дальше. Есть конкуренция монументов —  Минин и Пожарский, Пушкин, Рабочий и Колхозница. Но никто не «тянет» на большее, даже Юрий Долгорукий.

–